Собака Баскервилей из села Кукуево - Елисеев Александр Владимирович

Знаю, многие обозвали бы меня лентяем. Наверное, лентяем я и был, но, во-первых, не видел такого уж страшного греха в том, чтобы хотя бы изредка потакать некоторым своим слабостям, во-вторых, не знаю как у других, а у себя я давно заметил свойство, что, когда постоянно приходится себя к чему-либо принуждать, заметно снижается ясность и оригинальность мысли. Загруженный рутиной мозг перестаёт чётко и быстро реагировать на поступающую из окружающего мира информацию, а мне было о чём подумать, и подумать напряжённо. Конечно, можно было затеять генеральную уборку, перестирать вещи, пройтись по магазинам за продуктами и приготовить еды на неделю. Но всем этим замечательным и важным делам я предпочёл простое лежание на диване, за исключением трёх получасовых прогулок с собакой, которую мы за незнанием клички с моей легкой руки называли: Бася (уменьшительное от собаки Баскервилей). Самым замечательным было то, что Катя охотно приняла мою идею — может быть она тоже лодырь, а может просто не хотела в первый же день устанавливать свои порядки.

На улице заметно похолодало, начинались обещанные синоптиками морозы, а дома было тепло и приятно, особенно, если плотно укутаться шерстяным, клетчатым пледом и вылезать наружу лишь изредка, по необходимости. Мы валялись на диване, Бася храпела на полу, чайник свистел на кухне, телевизор бормотал свою невнятную белиберду. Мягкие сумерки неторопливо окутывали комнату, и не хотелось включать свет.

Катя дремала рядом, уткнувшись лицом в подушку, и прижавшись ко мне. Я осторожно гладил её по голове, чуть перебирая пальцами пряди волос, и размышлял. Увы, грустно думалось мне, мы из разных миров. Совсем скоро, может быть, через неделю-две Катя вернется в свою Москву, многолюдную, вечно спешащую и крикливую, где её ждут выставки, клиенты, может быть успех и слава. Я останусь тут в сонной глубинке трудиться следователем, в лучшем случае на ближайшие три года. Меня ждёт ежедневная нервная работа и звенящая, тоскливая пустота по вечерам и выходным дням. Возможно, нет, даже наверняка Катя ещё приедет навестить свою одинокую тетушку, но только это будет не скоро: через год, полтора, два… И скорее всего, она будет уже совсем другой, заведёт себе в Москве бойфренда, если у неё уже сейчас его нет, а может быть и замуж выйдет. Или женюсь я, чтобы любой ценой извести постылую тоску и одиночество. И буду затюканным семейными и производственными проблемами мужичонкой, с потухшими глазами, проживающим жизнь в обязательствах и исполнении долга. Почему-то я был уверен, что невесту по любви в Средневолжске мне не найти.

Хотелось ухватить руками и задержать этот чудесный, уютный, мягкий, такой дивный вечер, а ещё лучше — закатать бы его по трёхлитровым банкам, чтобы потом, когда моя Катя уедет, пройдёт время, и я, совершенно устав одиноко маяться у окна с сигаретой, или глушить тоску спиртным, мог бы открыть вечером такую баночку и хоть на полчаса ощутить тепло и спокойствие, нежное, бархатистое прикосновение кожи, мерный ритм дыхания, так быстро ставшего мне близким и совершенно своим, человека. Люблю ли я её? Даже задать этот вопрос самому себе мне не удавалось. Глупо и напрасно было влюбляться в человека, с которым ваши линии жизни странной волею судеб, а скорее капризной случайностью, сошлись в одной точке — здесь и сейчас, но очень скоро вновь разбегутся под большим углом направлений, унося вас далеко друг от друга, с весьма сомнительной перспективой новой встречи. Теоретически, я мог бросить всё и уехать за ней в Москву, но где мне там жить, кем работать, на какие деньги просуществовать хоть какое-то время? Могла и Катя переехать ко мне в Средневолжск, это не мешало её учебе на заочном, но, как же её мать, работа, клиенты? Здесь в провинциальном городке о работе хендлером не могло быть и речи, а я уже знал, что Катя просто обожает мир собак со всеми этими клубами, выставками, дрессировками и всем прочим, неведомым мне. И что она тут будет делать, одиноко дожидаться меня, пока я приду с работы поздно вечером утомленный и мрачный, или устроится продавщицей в какой-нибудь «комок»? Нет, это исключено. Поэтому я строго-настрого запрещал себе думать о любви.

Единственным, что я ощущал и понимал совершенно точно, была огромная радость просто от пребывания рядом с этой девушкой, ощущение счастья и покоя от её прикосновений, потребность и нужда в её внимании. И я вдруг осознал, что нисколько не злился на судьбу за мимолетность нашей встречи и вероятную обречённость, безнадежность этих едва зародившихся отношений. Наоборот, я был очень благодарен за то, что Катя есть хотя бы сейчас в моей жизни, и, с наслаждением хотел испить каждый момент, каждую минуточку этого короткого, но такого счастливого времени. Я очень крепко прижал Катю к себе, она, проснувшись, потянулась, и с нежной улыбкой обняла меня. Сумерки совсем сгустились, и в комнате стало совсем темно, если не считать вялых всполохов мерцавшего в углу маленького экрана телевизора.

21

Понедельник начался с бодрой пробежки до работы по морозным утренним улицам и крепкого сладкого чая, заглушающего неприятную горечь первой сигареты. Зосимыч, надевший под свой неизменный советского покроя костюм пушистый полосатый свитер, допрашивал взъерошенную тётку неопределенного возраста, сжимавшую в руках набитую какими-то свертками натуральную «авоську», таких мне не доводилось видеть с тех самых времён, когда был изготовлен зосимычевский костюм. Прокурор, раздав на планёрке пряники и подзатыльники, собирался уехать на коллегию. А я намеревался привести в порядок свои многочисленные бумаги, тем более что, о ужас, вспомнил, что опять истёк срок по некоторым материалам, и нужно было срочно выносить решение, причём желательно оформить это как-то задним числом. Я дал себе слово завести специальный календарь, на котором отмечать даты истечения сроков по всем делам и материалам и принялся разбирать документы, как вдруг запищал пейджер. «У меня зазвонил телефон. Вызывает меня Пентагон» — вспомнилась недавно где-то услышанная совершенно дурацкая фраза. Я вытащил из кармана пластмассовую коробочку и ткнул в кнопку, на экране высветилась надпись:

«Сергей, по интересующему тебя вопросу имеется информация. Есть знающий человек, постараюсь организовать встречу. Позвони мне. Иван».

Чу, ну ты и конспиратор-позёр! Написал бы сразу, что к чему. Я перезвонил Чушкину, но уже не на сотовый, а на работу, дабы поберечь его нервы, и выяснил всё, что мне было нужно, а заодно договорился о встрече завтра. Теперь бы надо как-то умудриться во вторник в Самару улизнуть, придётся прокурора в известность ставить, тут быстро не обернёшься. От размышлений меня отвлёк стук в дверь. В кабинет заглянул, вот уж кого я никак не ожидал увидеть, дворник — сторож гаражного массива, горький пьяница Борисыч.

— Какими судьбами, мистер Борисыч?

— Да я, эт… к вам я, — Борисыч быстро просеменил к моему столу.

— Ну слушаю, раз ко мне! — я был даже рад этой внезапной отсрочке от предстоящей долгой и нудной бумажной работы.

— Я тут, эт… — за неделю, пока мы не виделись, Борисыч не прибавил в красноречии, — в милицию попал вчера, эт… по пьянке. Сутки продержали, вот тока иду…

— Это безобразие, — заметил я неопределенно, — а мы тут при чем?

Борисыч заметно сконфузился, но продолжал:

— Так, эт… я иду, смотрю, а он, эт… висит там!

— Кто висит?! — от удивления голос мой прозвучал очень громко, зосимычевская тётя испуганно замолчала, а сам Зосимыч уставился на нас.

— Так, эт… милиционер тот висит… самый…

В воздухе повисла пауза. Мы с Зосимычем изумленно переглянулись, тётка вытаращила глаза, а Борисыч совсем потупился и уставился в пол.

— Борисыч, — мне удалось первым обрести дар речи, — в каком смысле «висит»? И где «там»?

— Ну так, эт… там висит… в милиции, эт, на доске… фотография его.

Кабинет снова ожил. Зосимыч задал вопрос, тётка негромко затараторила ему что-то.

— Так. Где висит, я понял. Что висит — тоже. Теперь объясни, что за милиционер? — ласковым голосом медленно задал очередной вопрос я.